Статьи

«В ШЕСТЬ Я ПОНЯЛА, ЧТО МАМА ИМЕННО ПСИХИЧЕСКИ БОЛЬНА»

«Эта болезнь отбирала у меня маму», – говорит Валентина (имя изменено по просьбе моей собеседницы). Физически её мама была относительно здорова, но психически больна. Валентина выросла в постоянном ощущении одиночества и стыда. Потом были наркотики, неспособность строить нормальные отношения с людьми. Сейчас Валентине 44 года. После длительной психотерапии она может вполне спокойно рассказывать свою историю – ведь теперь эта история о том, как с таким прошлым жить, а не разрушаться.

ДЕТСКИЙВОПРОС публикует рассказ Валентины по инициативе Фонда апостола Андрея Первозванного к Всемирному дню психического здоровья, который отмечается 10 октября.

МАМА ЗАБОЛЕЛА

У моей мамы был маниакально-депрессивный психоз. Первое, что помню: мне 4 года, и с мамой происходит какая-то резкая перемена. Я не могу объяснить, что это такое, просто вижу: с ней что-то не так. И потом маму увозят в больницу. Конечно, я тогда ничего не понимала, никто мне ничего не объяснял, сказали просто: «Мама заболела». Маму до её болезни не помню, то есть не помню себя младше четырёх лет. Осталось только вот это травмирующее первое воспоминание.

После этого у мамы периодически возникали приступы, когда достаточно резко менялось её настроение, её восприятие меня, её реакция и на других людей. Мне, ребёнку, казалось, что она просто начинала вести себя странно, необычно, не как мама – маму как подменили. Чаще всего поведение её становилось агрессивным, опасным для меня, непредсказуемым. Она могла резко встать и убежать или начать нести какую-то чушь.

Думаю, что лет в шесть я поняла, что мама именно психически больна. Почему-то так получилось, что мы с мамой были дома вдвоём. У неё случился приступ, во время которого она хотела меня убить – бросалась на меня с ножом, я от неё убегала, уговаривала её. Это всё происходило в квартире. Потом я поняла, что, поскольку никого из других взрослых дома нет, нужно маму отвести к её двоюродному брату. Мы жили в центре города, мой двоюродный дядя жил в нескольких кварталах от нас. И вот нужно было с мамой проделать этот путь, чтобы сдать её какому-то взрослому. Я повела маму по улице – это удалось каким-то чудом. Сейчас просто не представляю, как такое возможно, но тогда – какими-то приплясываниями, уговорами, обещаниями, подыгрыванием у меня получилось этого добиться. Хорошо помню, как в продолжение всего этого пути она бросалась на проходящих мимо собак с воплями о том, что это инопланетяне, которых нужно уничтожить, и так далее.

Моя ситуация осложняется тем, что мой отец был запойным алкоголиком. И у меня было ощущение, что они с мамой немножко соревновались, кто из них более болен, более несчастен. Поэтому когда у мамы обострялась её заболевание, отец начинал пить или, наоборот, когда у отца начинался запой, у мамы случался приступ. Это всё продолжалось с моих четырёх лет до моих восьми лет. Потом мои родители развелись, и отец забрал меня в свою новую семью, где была мачеха. И к маме я приезжала где-то раз в неделю.

ВЗРОСЛЫЕ

В новой семье возникла новая женская фигура – моя мачеха, у которой была дочка, моя сводная сестра. Отношения с мачехой у меня были сложные. К тому же, это всё пришлось на мой переходный возраст. И в этом смысле не могу сказать, что мне стало легче. В смысле маминой болезни, пожалуй, да, легче стало. Я не видела многого. Но думаю, что скучала по маме. Другой вопрос, что я точно папина дочка. При всём алкоголизме отца я, безусловно, им восхищалась и хотела с ним жить. В этом смысле, наверное, мне стало чуть лучше оттого, что я уехала от мамы и живу теперь с любимым папой.

Помню, что при разводе на суде меня спросили, с кем я хочу жить, и я ответила: «С папой». И также, думаю, на это решение суда повлияло то, что у мамы был диагноз. Думаю, для мамы это была очень большая драма. Она, конечно, меня очень любила. Кроме как Валечкой и не называла никак.

И с мамой, и с отцом у меня была смена позиций. То есть с детства я ощущала, что это я о них забочусь, а не они обо мне. И потом, в более позднем возрасте в рамках психотерапии возвращала всё на свои места в семейной системе, много трудилась для того, чтобы снова стать дочерью своих родителей. А в детстве просто ощущала груз этой ответственности, который на меня возложили, и страх, что я этот груз не вынесу. Я очень хотела освободиться от этого груза. Никогда не доходила до суицидальных попыток, но много думала про смерть, как про выход из этой ситуации.

Значимых взрослых, которые постоянно поддерживали меня в детстве, у меня не было. Более-менее опорной фигурой был дед – мамин папа. Помню его как очень любящего деда. Он давал мне ощущение тепла, которое я не считывала у родителей, занятых своими болезнями. Мне и нужен был какой-то человек, который в состоянии быть стабильно тёплым (это вообще очень большое искусство, немногие люди хорошо умеют такое). Но дед умер, когда я ходила в детский сад. Это была внезапная смерть, для меня очень болезненная. Так что я была очень одинока. Даже если появлялись какие-то люди, проявлявшие обо мне заботу, мне было очень тяжело это принимать. Потом тоже потребовалось много усилий, чтобы научиться допускать до себя любящих людей. С разными людьми я воспроизводила понятную мне модель, усвоенную мной в раннем детстве: я нуждаюсь, мне не дают. Так продолжалось, пока я не осознала, что это паттерн – это уже моя болезнь, моя созависимость.

НУЖДАЛАСЬ В ДИАЛОГЕ С РОДИТЕЛЯМИ, НО ЕГО НЕ БЫЛО

Моя мама осознавала, что больна, но со мной об этом не говорила. Это была тема, скорее, табуированная. Если я говорила, что ей нужно в больницу, иногда она соглашалась, но чаще она считала, что всё в порядке, и отказывалась. Даже в тот раз, когда мы всё-таки в больницу приехали, я слышала, как она объясняла врачу, что мне всё это показалось. Папа мой о своей болезни со мной тоже не говорил. Он долгие годы был активно пьющим алкоголиком, при этом уверял, что он не алкоголик. Это такая классика. Каким-то чудом года за три до смерти он перестал пить. До сих пор не знаю, что за перемена с ним произошла. Но в какой-то момент он пошёл в группу анонимных алкоголиков и с помощью 12-шаговой программы стал выздоравливать. Тогда он, конечно, свой алкоголизм признал, но со мной об этом всё равно особенно не говорил. В подростковом возрасте у меня была потребность в том, чтобы родители поговорили со мной о своих болезнях откровенно. Я нуждалась в их открытости, в диалоге с ними. Но этого не было.

Воспоминания о родителях, не окрашенные их болезнями, у меня есть, но их критично мало. Хотя с отцом этих воспоминаний связано чуть больше – всё-таки около трёх лет он был трезвым. Сложность в том, что я была уже не очень трезва – достаточно активно употребляла разные наркотики. То есть мы с ним, можно сказать, разминулись, не встретились. Так что по сравнению с тем, что было сложного и тяжелого, это какие-то мимолётные воспоминания – прикосновения, объятия… И эти моменты, когда родители были здоровы, не могли перекрывать периоды, когда они болели. Папа очень меня любил. Когда он был трезвым, то были и подарки, и игры, и другое общение. То есть он чувствовал очень большую вину и пытался компенсировать… Но в определённый период это всё работало даже против меня – деньги, которые он мне давал, шли на наркотики. Так что лучше б не давал. А сам он этого не видел, не осознавал.

СВЕРСТНИКИ

Сверстники мои про это, как правило, не знали. Как помню, я это скрывала, старалась сделать так, чтоб маму меньше видели, очень стеснялась её. Если кто-то из детей и приходил ко мне в гости, это были периоды, когда мама была условно здорова. А в 8 лет, как уже сказала, я переехала к отцу, и этот вопрос отпал сам собой – все видели только его, он ходил на родительские собрания и так далее. Мне, конечно, хотелось с кем-то поделиться своими переживаниями, но всё-таки стыд перекрывал это желание. Была неловкость, было непонимание, как об этом говорить – ведь не скажешь: «Моя мама – сумасшедшая».

В школе у меня была подруга, которая знала о болезни моей мамы. Но узнала она об этом не от меня, а от своей мамы, которая дружила с моей. И даже когда моя подруга об этом узнала, мы с ней, кажется, об этом не говорили. В подростковом возрасте, классе в 9-м ещё одна школьная подруга узнала об этом – уже от меня. Думаю, с того времени я и стала как-то открыто с этим жить. Эта подруга мне сочувствовала, мы до сих пор дружим, и я помню её поддержку.

СТЫД И ОДИНОЧЕСТВО

У меня было два базовых чувства – стыд за мамино поведение и одиночество. Болезнь очень сильно сказывалась и на том состоянии, когда мама была в ремиссии. Она всё равно оставалась очень холодной, отстранённой. И вот от этого знания, что у меня ненормальная мама, мне, конечно, было стыдно. Это будто делало и меня плохой – ведь я напрямую с мамой связана, я её дочь – её продолжение. У детей ещё нет автономности, и я не могла отделить себя от мамы и сказать: «Это мама, это её история, её болезнь, а я это я». То же самое я чувствовала в отношении отца. То есть у меня с двух сторон был этот стыд.

В подростковом возрасте возникла обида на маму. Тогда мне её очень не хватало. И я, наверно, даже не обижалась, а злилась. Для того, чтобы осознать, что злиться тут не на что, что это просто тяжёлая болезнь, думаю, нужна психотерапия. Отчасти поэтому, поначалу не понимая своих настоящих мотивов, я пошла учиться на психолога. Поняла эту мотивацию я только на 3 курсе. Дефицит близости, привязанности, который в норме должен удовлетворяться в детстве, у меня был очень сильный. И этот дефицит мне необходимо было восполнить хоть в каком-то объёме даже после смерти родителей. Смысл терапии именно в адаптации.

У меня был очень долгий путь возвращения к маме – через проживание этих эмоций. Сложность в том, что в 2002 году умер мой отец, а через два года – мама. Пожалуй, эта потеря была отправной точкой в моей терапии – даже не болезни родителей, а осознание, что после того как я прожила с ними много травм, я их обоих ещё и потеряла. Тогда я пришла в терапию из очень глубокой депрессии, чтобы в здоровом контакте с терапевтом создавать для себя возможности прожить те эмоции, которые я не имела возможности прожить с реальными родителями.

ЖИТЬ ДАЛЬШЕ

Некоторые говорят: «Надо просто жить дальше». Думаю, есть некоторая мудрость в этом совете. Другой вопрос, что у психики есть свои законы существования. Даже если нам кажется, что мы можем какие-то истории просто оставить в прошлом, то это обманчивое впечатление. Всё равно эти истории будут требовать нашего осознания, внимательного разворота к той боли, которая была причинена. Боль нуждается в проживании, только так можно исцелиться. Здесь вопрос в том, чего хочет человек. Если человек хочет для себя благополучия, хороших отношений, то он захочет исцеления.

Родители – это две наши базовые фигуры, на которых выстраивается потом вся канва жизни. И просто забыть боль – это не работает. Но могу сказать, что все мои годы психотерапии привели меня в место глубочайшего отчаянья: я увидела, что мои честные попытки себе помочь в каких-то моментах не дали никакого эффекта. Тогда мне пришлось признать свою инвалидизацию. То есть какие-то вещи невозможно исправить. И приятие этого, очень глубинное, совсем не простое, как раз и даёт возможность жить дальше.

Сейчас, оглядываясь назад, я могу видеть дорогу моего роста и взросления и понимаю: притом, что мне было невыносимо, я точно не хотела бы ничего менять, так как меня нынешнюю сформировали в том числе и эти травмы. В этом есть красота и логика. Любые испытания, которые приходят в нашу жизнь, нас как-то формируют. Задача в том, чтобы проживать ровно то, что есть. Ребёнку этого не объяснить, но есть вероятность, что, повзрослев, он это осознает.

Верю, что человек может в любом возрасте начать жизнь сначала, обрести почву под ногами, даже осознавая травматичность своего предыдущего опыта и не имея в этом опыте каких-то важных для нормального формирования вещей. Я и знаю это благодаря своему пути. Если бы мы с Вами встретились 10 лет назад, может быть, сказала бы по-другому. Больше того, мне кажется, часто это один из самых больших вызовов для травмированных людей – начать жить хорошей жизнью. Ведь настолько привычно жить в разрушающей реальности, что когда возникает ситуация «Вот, пожалуйста! Будь счастлив!», возникает растерянность, непонимание. По сути, в этот период люди учатся жить заново.

Думаю, очень важно разделить свою историю с кем-то, имеющим похожий опыт. Я таких людей встречала, хотя и нечасто. Не скажу, что поддерживаю с этими людьми постоянные отношения, но точечные контакты были. Схожий опыт формирует некую общность, в которой можно обрести поддержку.

Первый вариант статьи был опубликован на сайте «Милосердие.ру»

---